Я
Оконные проемы дома, расположенного на крестовине улиц, слезились выбитыми стеклами, щерились вырванными из досок гвоздями – раньше глазницы пристроившейся на пустыре храмины закрывали массивные ставни.
читать дальшеВнутри строения множество перегородок, причем большинство представляют собой клеенчатые занавеси, разделяющие комнаты неверными, колеблющимися линиями. Многие стены тканевые, и через прорези, сделанные в них, можно разглядеть соседнюю комнату с подобающим случаю бесстыдством. Зачастую подглядывать не приходится – обитатели храмины громкие, и эмоции – вздохи и всхлипы, возгласы и стоны – слышны соседям. Пустырь умеет хранить тайны, поглощает звуки и запахи, порожденные храминой. Иногда он проглатывает людей – Поля Кауарда, пропитанного запахом благовоний и собственного полуразложившегося тела, Сильвию Вульф, спеленатую собственным плащом, увядшего, покрытого россыпями волдырей Нила Бротигана. После смерти комнаты оживали, пришедшие проститься курсировали между торжественных занавесов, переходили из комнаты в комнату, направляемые экскурсоводами, едва волочившими ноги.
Кристофер Йейтс совершал вылазки в город, неизменно приносил дурные вести и, словно ребенок, радовался упавшим самолетам и потонувшим пароходам. Вполне возможно, что “молодые джентльмены” и “юные леди”, стрелявшие у прохожих десятицентовые монетки, никогда не смеялись над катастрофами, но о смерти знали намного больше всех стариков, взятых вместе. Себя Кристофер считал стариком, продуктом прошлого века – отсюда и брались странные словечки и устаревшие метафоры, – литературным критиком и обладателем безупречного вкуса. Стена его комнаты была бархатной, а прожженную сигаретой дыру прикрывало изображение Жанны Эбютерн.
Помимо Кристофера, надушенного и выглаженного, в храмине обитали Артур Форстер и Эрих Реве, прятавшиеся в сообщающихся комнатах, наполовину затопленных строительным мусором. Каждому встречному – на небольших улочках, где собирались попрошайки, или на проседающем полу общего дома – Артур и Эрих рассказывали, что опасаются лишь одного предмета, и название этого предмета начинается на букву “я”.
- Точно говорю, не пройдет часа…
- …с тех пор, когда появится он…
- Наша жизнь пойдет прахом…
- Обратится в…
- Право слово, целый день играете в шарады, а нормальную рифму подбирать не научились, - Шарлотта Диккенс портила момент настолько умело, что сердиться было неуместно.
Шарлотта умела играть на фортепиано. Во всяком случае, всячески поддерживала подобные слухи и пользовалась репутацией. Ей не составляло труда обыграть Эриха и Артура в шарады, и им неохотно приходилось признавать поражения. Целыми днями они складывали слова, недоверчиво косясь на “я”. Буква была неумолимой.
Городские голоса доносились до пустыря шумом морских волн, и Шарлотте чудилось, что прогнившие и позеленевшие доски храминного пола превращаются в корабельные – стылые и соленые от морской воды.
Оттуда, из города приходили коммивояжеры – люди в фиолетовых куртках, с продранными в нескольких местах штанами, десятками товаров или услуг. Они торговали запонками, маникюрными наборами, музыкальными дисками. Коммивояжеры утверждали, что собрать эти вещи стоило большого труда, что они стоят целого состояния и приносят удачу. Внутри своих чемоданчиков они блюли священную чистоту, перекладывали вещи с места на место, смахивали пылинки,
Среди хлама Эрих обнаружил небольшой листок – пожелтевший, смятый, казавшийся похожим на высушенный экзотический фрукт.
“Это был я,” – было написано на нем.
Догадкам, кем именно был отправитель и в чем он повинен, кто был получателем, и почему цену записки составляла бутылка земляничного вина, обитатели храмины посвятили оставшийся день.
- Женщины и революция, они обязательно окажутся замешанными, я чувствую.
- А я чувствую, это шутка.
- Может, нас хотели разыграть?
- Именно нас? – Кристофер сомневался.
- Больше никого нет, - с уверенностью произнесла Шарлотта. Она, не выходившая в город на протяжении пяти лет, и действительно могла так думать. Иногда город, протянувшийся за пустырем, замолкал и прислушивался. И обитатели храмины замолкали, всматриваясь в изломанные камни домов.
Один из таких моментов подступил, только окружающее пространство не застыло. Напротив, оно заголосило – контур каждой вещи начал дробиться, зашуршало, заохало, почти ничего не было видно, но земля дрожало – Эрих и Артур держались на ногах, но Кристофер сполз на ерзающий пол, и Шарлотта последовала за ним.
Землетрясение было сильным, оно разрушало храмину – штукатурка белой перхотью осыпалась на пол, падали перегородки, проламывались поперечные балки – храмина плакала.
Испугавшись обвала, Эрих, Шарлотта и Артур выбежали из здания, словно оно могло обрушиться в любую минуту. Через минуту это случилось, еще через одну они поняли, что внутри остался Кристофер. Теперь было не до “это был я”, а между тем отправитель посчитал своим долгом предупредить предполагаемых жертв.
А они смотрели на рушившуюся храмину, их становилось меньше. Шарлотта заплакала – минуту назад несколько людей стояло и сидело возле полынных зарослей, полминуты назад эти люди исчезли. И она не могла предположить, что исчезла она.
Ни храмины, ни ее обитателей не существовало более.
Казалось, мои руки были исколоты – исколоты чернильной ручкой. Но самым страшным было другое. Это никуда не годилось. Оценивать прочитанное, проговаривать вслух каждое слово, старательно выстраивать сюжет – научиться этому не составляло труда, и я овладел искусством выстраивания сложных лексических конструкций. Назвать написанное по-другому язык не поворачивался. Не гениальный роман, не талантливый рассказ – перечисление любимых героев, прочитанных книг и авторов, повлиявших на меня куда больше, чем хотелось им.
Кристофер, Артур, Эрих, Шарлотта – имена никуда не годились, и мне пришлось несколько раз пробежать текст глазами, пока они все не исчезли, превращаясь в белесые пустоты, чуть шершавые из-за ластика. Так же я поступил с остальными; никогда не существовавшее перестало существовать. Я убил их всех.